Чечня.
XVIII век, 1794 год.
Маленький горный аул был охвачен траурным безмолвием.
Несколько дней назад в Чечню пришла печальная весть: лидер горцев, имам Кавказа, бесстрашный и победоносный Ушурма, сын Шаабаза, известный как Шейх Мансур, - умер.
Не погиб, не убит, не сражен в бою, а умер в Шлиссельбургской крепости, после трех лет заточения.
От болезней, от одиночества.
Трагическое известие мгновенно облетело каждый уголок Чечни. Соболезнуя друг другу, новость передавали из уст в уста, от села к селу, от деревни к деревне, пока нынешним утром не добралась сюда - в крохотное, опоясанное горным хребтом, поселение.
Местные жители в скорбном молчании продолжали заниматься своими делами, хмуря лица при виде соглядатаев волостного старшины.
Кто-то из крестьян медленно толкал перед собой плуг; другой вяло рыхлил землю мотыгой, третий сидел с глиной в руках, уставившись на гончарный круг, а многие и вовсе не вышли из своих домов. Каждый сельчанин понимал, что символ сопротивления, который на протяжении долгих лет вдохновлял отважных юношей на борьбу за свободу, - навсегда погас.
Но больше всех опечален был крестьянин Эди.
Мрачный, погруженный в себя, хромая, бродил он по аулу бросив все дела, периодически приговаривая: "Так не должно происходить. Воины так не умирают".
Не тревожила его больше подагра, не беспокоило возможное отсутствие урожая, и совсем не радовало рождение прошлой ночью его первенца.
Ближе к вечеру, терзаемый чувством бессилия, Эди пришел домой. Поздоровался с пожилой матерью, на еду даже не взглянул, только бросил пару дров в печь и прошел в комнату, где в кровати жена кормила его новорожденного сына.
Не обращая на них внимания, Эди подошел к окну и стал наблюдать за закатом.
- Муж, - тихо, почти шепотом, обратилась к нему жена. - Мы все скорбим, нам всем тяжело. Вся Чечня оплакивает его… - Она замолчала, подбирая нужные слова.
Эди нахмурился, но ничего не ответил.
Жена продолжала:
- Но на то воля Бога. А нам остается только помнить. Если человека не предавать забвению, он будет жить веч…
- Прекрати, женщина! - резко перебил ее Эди. - Не смерть Имама отравляет мне душу и разум. Он был воином, и должен был умереть как воин: на поле боя, с кинжалом в руке, с воинственным кличем на устах. А не в тюрьме - от голода, тоски, страданий и мучений, подобно дикому зверю запертому в клетке. Но и не это является причиной печали в моем сердце. Ибо нет у меня сомнений, что История воздаст Имаму Кавказа все почести сполна. Я скорблю о другом. - Последнюю фразу Эди сказал тихо, со всем смирением.
Солнце уже скрылось за горами, и в небе появились первые звезды. Опираясь на здоровую ногу, Эди пристально вглядывался в утопающий во мраке небосклон, будто надеялся разглядеть в сумерках искорку надежды.
- С последними лучами солнца угасла величайшая эпоха в истории нашего народа, - спокойно сказал он. - Наступила долгая ночь, и рассвета не будет никогда. - Голос Эди становился тверже.
- Век героев прошел. Грядет время дряхлых стариков и беззащитных крестьян; бесчестных старейшин и сладкоречивых льстецов; лживых проповедников и продажных имамов. Это времена мужчин в платьях и скверных женщин. Времена лицемеров и подлецов; жалких рабов и гнусных предателей. - Тон Эди стал выше.
Почти рыча, он продолжал:
- Лучшие мертвы, а худшие - живы.
По земле нашей свободно разгуливает урус, размахивая шашкой. Муллы читают проповеди писанные в казачьих уездах.
Старосты выстраиваются в очередь с доносами на самых близких.
Глупые юноши, распираемые фальшивой гордостью, щеголяют в царских мундирах.
А наши дети будут прислуживать тем, кто убивал наших отцов.
Наступает темнота, в которой канут в безвестность имена предков и подвиги героев.
И не разбудит нас на рассвете орлиный крик, созывая лучших сынов на бой. Не заиграет мелодия острой стали, не поднимет вихрь топот тысяч коней, не прозвучит с самой высокой горы боевой клич.
Не услышим мы больше илли о славных деяниях храбрых мужей, о яростных и ожесточенных сражениях с превосходящими силами противника, о доблестном прорыве конницы сквозь плотные ряды врага. Не будут воспеты къонахой, что ежедневно начищали до блеска свою честь, и отдавали жизнь, сладострастно идя на встречу смерти. Никто более не поднимется, разбив оковы.
Никто не научит нас гордо жить, свирепо сражаться и храбро умирать. И никогда не услышим мы призыв "За Свободу!", что веками наполнял сердца наших отважных предков неистовым бесстрашием, сплачивая их в одно целое; объединяя в несокрушимую мощь, наводившую ужас на всякого, кто встанет у них на пути!!!... - Наконец, Эди перевел дух, и совсем поник, словно исчерпанный сосуд. В его глазах блеснули еле заметные слезы.
- Нет, жена, вовсе не храброго Имама Кавказа я оплакиваю, - тихо сказал он, - а мою бедную, истерзанную, измученную, но никогда не приклонявшую колено Чечню, которая умерла в ту ночь, вместе с Шейхом Мансуром… - После этих слов, Эди ничего не добавил.
Он продолжал вдумчиво смотреть в окно, за которым медленно поднималась луна.
Тихое потрескивание дров в глиняной печи, дополняло траурную атмосферу царившую, как в доме Эди, так и во всем ауле.
После недолгой паузы, он впервые посмотрел на своего первенца.
- Я знаю, в честь кого назову моего сына!
Розовый, пухлый младенец лежал на руках матери, хлопая еще не до конца раскрывшимися глазками.
- Ты опоздал, - робко ответила жена, боясь задеть этими словами мужа. - Нана уже дала ему имя.
Эди фыркнул и снова отвернулся к окну.
- Всего-то хотел дать сыну имя воина, - сказал он с досадой в голосе, - в память о великом человеке, а не гончара и кожевника. Воистину прошел век героев. - Эди помолчал минуту, всматриваясь в ночь, потом вздохнул и, смягчив тон, спросил:
- Ну, и как его зовут?
Она немного смутилась, заметив переменчивость в настроении мужа, и чуть заметно улыбнулась.
В небе наконец взошла полная луна, свет от которой заполнил темную комнату.
Где-то неподалеку, впервые за несколько лет, тихо завыл волк.
Жена посмотрела на малыша, погладила его крохотный лоб и спокойно ответила:
- Его зовут Байсангур.
"К 220-ти летию"